Дискурс телесности и "аргументы" тела в творчестве Ф.М. Достоевского

Предметом исследования выступает дискурс тела и телесности в творчестве Ф.М. Достоевского на примере четырех романов из «великого пятикнижия» писателя («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»). Краткий историографический обзор обнаруживает традицию элиминации дискурса тела и телесности в философском достоевсковедении с момента его возникновения, позволяющую исследователям с большей легкостью концептуализировать содержание романов. В этой связи автор статьи обращает внимание на необоснованность этой традиции и необходимость реабилитации телесности как важной составляющей философско-антропологических идей Достоевского. Автор анализирует основные направления дискурса тела и телесности в творчестве писателя: 1) дискуссию с материалистической философской антропологией и 2) рефлексию над христианской святоотеческой антропологической традицией, которые в произведениях раскрываются в различных соотношениях. Для достижения поставленной цели был определен культурно-исторический, биографический и мировоззренческий контексты творчества Достоевского. Благодаря герменевтическому анализу текстов четырех романов в первом приближении реконструированы общие контуры понимания тела и телесности. В результате исследования выделены три модуса телесности, лежащие в основе проблематизации тела и телесности в романах Достоевского: сциентистский модус, модус инаковости (тело как Другой) и религиозный модус (с опорой на антропологическую традицию восточной патристики). В отличие от одночастной схемы человека в материалистических концепциях, Достоевский разворачивает дихотомическую (как вариант - трихотомическую) схему, в которую включает телесность в ее максимально неформализуемых манифестациях. Подчеркивается, что тело для Достоевского одновременно универсально ("обычное тело") и уникально ("чье-то тело"), что, с одной стороны, усложняет концептуализацию телесности, а с другой - усиливает ее значимость в произведениях писателя. Результаты исследования могут быть использованы для развития новых нередукционистских интерпретаций творчества Достоевского.

The subject of this research is the discourse on the body and corporeity in Dostoevsky’s works on the example of four out of his “five greatest novels”. The questions of the body and corporeity are often eliminated in philosophical studies of Dostoevsky’s works which allows researchers to conceptualize the content of his novels more easily. This tradition and its inconsistency can be revealed through a brief historiographical review. The author of the article, on the contrary, regards the corporeity as an important part of Dostoevsky’s philosophical and anthropological ideas. Thus, two main aspects of the discourse on the body and corporeity found in various proportions in the writer’s works: 1) corresponds with materialistic philosophical anthropology, and 2) matches the Christian patristic anthropological tradition. In addition, the article describes Dostoevsky’s non-formalizability of corporeity which stands above the materialistic interpretations of the man and the standardized, not problematized body. This is achieved through cultural and historical, biographical and ideological contexts of Dostoevsky’s writings. The hermeneutic analysis of the four novels texts provides an opportunity to briefly outline the concept of the body and corporeity understanding. Thus, the author identifies three modes of corporeity underlying the body problematization in Dostoevsky’s novels: the scientistic mode, the otherness mode, and the religious mode (based on the anthropological tradition of Eastern Patristics). Unlike the materialistic concepts of a onefold approach to the man, Dostoevsky offers twofold (or even threefold) concept dissecting corporeity through its most non-formalized manifestations. The body for Dostoevsky is both universal and unique. On the one hand, it complicates the corporeity conceptualization, but on the other hand, it enhances its importance in the writer’s works. The results of the research can be used to elaborate new non-reductionist interpretations of Dostoevsky’s literary legacy.